Возможна ли перестройка-2? О константах российского бытия и о том, почему его устройство не удается исправить
Вопрос, вынесенный в заголовок, я задаю не для того, чтобы углубиться в анализ реформаторских подвижек Михаила Горбачева и его единомышленников и соотнести выводы с сегодняшним днем. Это лишь повод для размышлений о несостоявшемся изменении строя жизни, которое нам не поддается уже многие десятилетия и которое в последний раз попытались совершить товарищи из политбюро.
Жизнь впотьмах
Адекватно общественный фон жизни страны в предперестроечные годы передал отсидевший в сталинских лагерях Олег Волков: "Уже давно не вламываются по ночам в квартиры, будя спящих, обвешанные оружием ночные гости с бумажкой-ордером, рабочие коллективы и возмущенные писатели не подписывают более писем-обращений, требующих от партийного руководства смертной казни разоблаченных "врагов народа". Не слышно и о массовых расстрелах. Но темный страх остался. Таится подспудно в душах, живя отголосками того кровавого прошлого. После истребления прежней интеллигенции, крестьянства, лучших людей всех сословий образовался вакуум. Не стало людей, честно и независимо думающих. Верховодят малообразованные приспособленцы и карьеристы, изгнаны правда и совесть". И далее: "...оболгано и фальсифицировано прошлое, искажено настоящее, брехня по всякому поводу сопровождает "простого советского человека" от детского сада до крематория. И если в 30-е годы репродукторы повторяли бессчетно "жить стало лучше, жить стало веселее" в опустошенных голодом деревнях, то схема эта сохранялась в подновленном виде. С тупым упорством и застарелой, одеревеневшей косностью у нас продолжали выдавать желаемое за действительное, выхолащивать всякое сообщение, лицемерить, лгать и лгать, беззастенчиво, по всякому поводу... В этом не только маразм системы, последствия выветрившихся, износившихся от употребления всуе ложных доктрин. В этом и оправдавший себя унаследованный принцип не ставить ни в грош народ и его интересы, привычка к безгласности наглухо взнузданных масс: промолчат, проглотят, не пикнут!"
Послеоктябрьский и сталинский исторические периоды, предшествовавшие позднесоветскому, во всей полноте явили нам лживую и бессовестную власть, взнузданный, задавленный народ, погружающуюся во тьму страну. Все это правда. Но, к несчастью, не вся. Наше время открыло, что поведение масс объясняется не только их темнотой, памятью о страхе или чувстве неослабевающей узды. В немалой степени оно диктуется и тем, что действия власти народ считает правильными, поддерживает и любит именно такую власть, именно бытующий в стране порядок признает не только верным, но и единственно возможным.
Происхождение наличного порядка вещей - не только наследие сталинизма, который не ушел вместе с его творцом. Вот как, к примеру, в конце ХIХ века о времени, когда революционные демократы ждали появления в стране "новых людей", отзывался Николай Лесков: "Хотел бы я воскресить Чернышевского и Елисеева: что бы они теперь писали о "новых людях"?.. Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их же собственном содействии, то куда идти с таким народом? "Некуда"!.. Рахметов Чернышевского это должен был бы знать!.. Ведь с этим зверьем разве можно что-нибудь создать в данный момент?
- Однако у вас, Николай Семенович, никакого просвета не видно.
...Я же чем виноват, если действительность такова!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметова русский народ на другой же день выберет себе самого свирепого квартального..."
Содержание общественного сознания, системы отношений, умонастроений, укладывающихся в те формы и пределы, о которых говорят Волков и Лесков, - результат длительной "жизни впотьмах". Но что стоит за этой метафорой? Нужен анализ причин болезней, которые губили и продолжают губить Россию. Как взяться за эту грандиозную тему?
Когда древнегреческие философы задались вопросом об устройстве мира, они, конечно, понимали, что описанием и объяснением всего этого не достичь. И тогда был найден выход: мы не можем получить знание обо всем, но мы можем узнать, из чего мир "построен". Знание о "строительном материале" будет знанием обо всем. Последовали ответы: вода, воздух, огонь, неделимая частица - атом. Думаю, аналогичным путем стоит пойти и в нашем случае.
Зло внутри каждого
Было бы странно, если бы мы о причинах наших бед не догадывались. Названия болезней - базовых констант российского бытия известны хорошо: имперский статус страны, самодержавный характер государства, отсутствие у народа собственности, его неприученность иметь собственность и ею пользоваться. Мне, однако, кажется важным обратить внимание не только на содержание каждого из этих явлений по отдельности, но и на их внутреннюю взаимообусловленность и взаимосвязь. Такой подход позволит по-новому поставить вопрос о переходе общества в новое состояние. Я думаю, что причина нашего исторического "хождения по кругу" с постоянным воспроизводством одного и того же алгоритма общественного бытия заключается в том, что не осознано и соответственно не найдено способа изменить его содержание, преодолеть не каждую по отдельности, а всю совокупность устойчивых основ нашего бытия - империю, самодержавие и отсутствие собственности. И при их анализе нужно учитывать, что наряду со своим внешним по отношению к отдельному человеку бытием они обрели и "вторую природу" - бытие внутри каждого. Так, "империя" превратилась в "имперскость", а самодержавие сделалось "самодержавностью" - особым характером связей людей друг с другом. Что же до собственности как обладания чем-то, то она, укоренившись среди большинства народа в качестве своего инобытия - "бессобственности", стала "сверхсобственностью" у меньшинства и в обоих случаях привела к потере человеком самого себя.
Между константами российского бытия и их бытием в качестве человеческой идентичности есть система соподчинения. Империя требовала самодержавной формы правления и зависимости от властителя - требовала и от людей с собственностью, и от лишенных ее.
Конечно, константы и их проявления исторически менялись. Видоизменялась империя: в одном случае это была хозяйственная территориальная экспансия, в другом - продиктованное политическими выгодами завоевание, в третьем - присоединение к себе соседнего этноса по его доброй воле, в четвертом - территориальное включение в качестве приза за успешную оборонительную войну, в пятом - материализация судьбоносной идеи. Разной в этих случаях была и самохарактеристика россиян как имперского народа, их имперскость, разными были и олицетворяющие ее исторические фигуры.
Самодержавие как форма правления (единоначалие в управлении), возникнув в истории как одна из наиболее простых и в то же время эффективных форм решения простых задач, заложило основу традиции всей общественной жизни. В дальнейшем оно закрепилось, с одной стороны, в силу того, что было подчинено территориальной экспансии как доминантной государственной цели, а с другой - поскольку не допускало формирования независимых субъектов общественного развития, которые могли бы привести к смене самодержавного тренда (например, фигуры гражданина). Государственная самодержавность в то же время превратилась в самодержавность как качественную характеристику и оптимальную форму поведения индивида - главы семьи, рода, сообщества. Изначально она была эффективной, поскольку позволяла обеспечить выживание при неблагоприятных условиях хозяйствования и в суровой природе на большей части территории страны.
Крепость самодержавной империи могла быть гарантированно обеспечена только одним способом - отсутствием собственности у ее подданных. Только тот самодержец обладал всей полнотой власти, в руках которого если и не были сосредоточены рычаги управления всей собственностью, то он имел к ним легкий, гарантированный насилием доступ в любой момент и под любым предлогом. И если количество собственности в руках правителя и ближайшего к нему социального слоя в истории страны варьировалось, то для огромной массы низовых подданных ее отсутствие было качеством постоянным. Даже внутри общины, владевшей землей, постоянные ее переделы исключали появление собственника. Бессобственность стала третьей базовой константой российского бытия и серьезным пороком, составляющим часть идентичности россиян.
Нежелание понимать
В обозначенных компонентах российского общественного бытия есть одна важная особенность. В них нет (или почти нет) места праву как системе согласования интересов и стоящих за ними потребностей и способностей людей. По этой причине между людьми столь ничтожно доверие и столь велика зависть, столь развита коррупция как фермент человеческих связей, что открывает широкие возможности для зла. Зло и насилие, его частный случай, - еще один инвариант, в равной мере характеризующий империю (имперскость), самодержавие (самодержавность) и собственность (бессобственность).
Но и это еще не вся проблема. Зло как последнее звено "имперско-самодержавно-собственнической" цепи серьезно не рассматривается, ему не дается заслуженная оценка. Оно просто отодвигается на обочину общественной жизни и личностного сознания, и люди продолжают жить так, как если бы зла не было вовсе. Не в чести завет Варлама Шаламова: "Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее сто лет, а все плохое - двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов XIX и XX века".
Зло не замечается потому, что оно привело бы к пониманию того, что его порождает. И такое невнимание традиционно. У шаламовской позиции нет корней ни в русской философии, ни в философствующей классической литературе (возможно, лишь за исключением Лермонтова). Но Шаламов - на более чем столетие позже. В его время уже есть миллионы жертв Первой и Второй мировых войн. Миллионы жертв окутавшего страну большевистского морока. Ленинские расстрелы заложников и концлагеря Дзержинского, кровавые мясорубки и ГУЛАГ Сталина, новочеркасская бойня Хрущева и психушки Андропова. Все это, кажется, должно заставить кричать о признании и искоренении зла. Но ничего не происходит. В почете стабильность на негодных основах. И зюгановцы реанимируют ленинско-сталинскую идеологию, развернуты гонения на "Мемориал", звучат предложения вернуть статую на Лубянку, переименовать МВД в ВЧК, восстанавливать памятники "вождю народов".
Как возможно такое состояние умов? Откуда общественная позиция - делать вид, что ничего ужасного не случилось и покаяние не требуется? Может, за этим есть какая-то столь значимая "польза", что естественной реакцией "ужаснуться, покаяться, публично заречься от повторения" можно пренебречь? Хотел бы ошибиться, но, боюсь, необходимого осмысления и очищения нет потому, что качество человека неуклонно меняется в сторону зла.
Метаморфоза культуры
Мы все еще по старинке кичимся великой культурой. Но упоминать о ней стоит лишь тогда, когда она жива в каждом человеке, более того - в действиях государства. Как, например, ее императив - справедливость - согласуется с 50-кратным превышением доходов верхушки населения над его низами? С тем, что месячный доход "топа" превышает пенсию тысяч и Минфин "для общественного блага" вносит предложение лишить пенсии тех, кто еще работает? Неужели Александр Островский и Лев Толстой, повествующие об измене Катерины и Анны, меньше понимали в любви и верности, чем "общественные деятели", предлагающие исключить "Грозу" и "Анну Каренину" из школьной программы? Как совместить с культурой заботу одноименной государственной институции о всеобщем историческом единомыслии? Примеры реального бытия "культуры" в нашем Отечестве пребывают далеко за пределами их разумного понимания.
Впору вспомнить 20-е годы прошлого века, когда в соответствии с задачей создания советского варианта памяти о прошлом был, например, снят кинофильм по повести Пушкина "Капитанская дочка". В фильме "Гвардии сержант" ставилась задача "исправления" исторических ошибок, якобы присущих литературному произведению. Советский кинематограф как "великий исказитель" должен был "бороться" с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским "по линии изменения сведений, которые они сообщают". Так, например, ужас пушкинского Гринева перед стихией русского бунта не был актуален для новой эпохи. В фильме Гринев олицетворял политику дворянской экспансии и отправлялся в Белогорскую крепость для захвата вольных крестьянских земель, а в финале этот ничтожный и трусливый дворянчик становился любовником Екатерины II. Напротив, романтически-загадочный дворянин Швабрин становился правой рукой народного героя Пугачева и едва ли не идейным последователем Радищева. Он был демократичен, держал себя с народом запросто и просвещал Машу, читая ей сочинения французских материалистов. Старый Савельич оказывался одним из близких соратников Пугачева, а Гринев обнаруживал себя в качестве злодея до такой степени, что исполнял пляску над еще не остывшим трупом своего верного слуги.
Верно говорит Юрий Арабов об обмане, который ведет к утрате смысла жизни, и о том, что возвращаться к нему нации предстоит десятилетиями. К тому же в культуре, отмечает мастер, "обман подкреплен сознательным снижением всякого рода критериев. Наша попса, например, - одна из худших в мире. В ней специально занижается эстетический уровень, и это объявляется нормой. Так клану легче производить продукцию. Их мало, и это стоило им определенных усилий - прикормить дерьмом потребителя. А когда к дерьму привыкли, клан объявил дерьмо пирожными".
Давно ясно, что без целенаправленного включения культуры в ткань общественной жизни развитие невозможно. Но для изменения положения вещей нам, как всегда, чего-то не хватает.
* * *
И все же: почему зло стараются не замечать?
За ним базовые константы бытия. Как выходить из состояния империи, не развалив страны, думается мало и неохотно. О самодержавии (в контексте его сегодняшнего именования - ручного управления) не говорят, скажу так, из осторожной деликатности. Изменение состояния собственности-бессобственности не обсуждается не только в силу громадности этой проблемы, но и из-за отсутствия субъектов, способных такое произнести. В самом деле: кто из собственников в здравом уме на такое способен? К тому же, как правило, при отсутствии в системе личных ценностей понятий о чести, справедливости, достоинстве, свободе, сострадании и прочая, и прочая. Да и народу при таком повороте боязно сходить с траектории привычного круга, по которому движется столетиями: ведь что там, за поворотом, один Бог знает. А потому общий вердикт: хватит нам перестроек. И после одной еле вернулись в колею...
Сергей Никольский
Жизнь впотьмах
Адекватно общественный фон жизни страны в предперестроечные годы передал отсидевший в сталинских лагерях Олег Волков: "Уже давно не вламываются по ночам в квартиры, будя спящих, обвешанные оружием ночные гости с бумажкой-ордером, рабочие коллективы и возмущенные писатели не подписывают более писем-обращений, требующих от партийного руководства смертной казни разоблаченных "врагов народа". Не слышно и о массовых расстрелах. Но темный страх остался. Таится подспудно в душах, живя отголосками того кровавого прошлого. После истребления прежней интеллигенции, крестьянства, лучших людей всех сословий образовался вакуум. Не стало людей, честно и независимо думающих. Верховодят малообразованные приспособленцы и карьеристы, изгнаны правда и совесть". И далее: "...оболгано и фальсифицировано прошлое, искажено настоящее, брехня по всякому поводу сопровождает "простого советского человека" от детского сада до крематория. И если в 30-е годы репродукторы повторяли бессчетно "жить стало лучше, жить стало веселее" в опустошенных голодом деревнях, то схема эта сохранялась в подновленном виде. С тупым упорством и застарелой, одеревеневшей косностью у нас продолжали выдавать желаемое за действительное, выхолащивать всякое сообщение, лицемерить, лгать и лгать, беззастенчиво, по всякому поводу... В этом не только маразм системы, последствия выветрившихся, износившихся от употребления всуе ложных доктрин. В этом и оправдавший себя унаследованный принцип не ставить ни в грош народ и его интересы, привычка к безгласности наглухо взнузданных масс: промолчат, проглотят, не пикнут!"
Послеоктябрьский и сталинский исторические периоды, предшествовавшие позднесоветскому, во всей полноте явили нам лживую и бессовестную власть, взнузданный, задавленный народ, погружающуюся во тьму страну. Все это правда. Но, к несчастью, не вся. Наше время открыло, что поведение масс объясняется не только их темнотой, памятью о страхе или чувстве неослабевающей узды. В немалой степени оно диктуется и тем, что действия власти народ считает правильными, поддерживает и любит именно такую власть, именно бытующий в стране порядок признает не только верным, но и единственно возможным.
Происхождение наличного порядка вещей - не только наследие сталинизма, который не ушел вместе с его творцом. Вот как, к примеру, в конце ХIХ века о времени, когда революционные демократы ждали появления в стране "новых людей", отзывался Николай Лесков: "Хотел бы я воскресить Чернышевского и Елисеева: что бы они теперь писали о "новых людях"?.. Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их же собственном содействии, то куда идти с таким народом? "Некуда"!.. Рахметов Чернышевского это должен был бы знать!.. Ведь с этим зверьем разве можно что-нибудь создать в данный момент?
- Однако у вас, Николай Семенович, никакого просвета не видно.
...Я же чем виноват, если действительность такова!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметова русский народ на другой же день выберет себе самого свирепого квартального..."
Содержание общественного сознания, системы отношений, умонастроений, укладывающихся в те формы и пределы, о которых говорят Волков и Лесков, - результат длительной "жизни впотьмах". Но что стоит за этой метафорой? Нужен анализ причин болезней, которые губили и продолжают губить Россию. Как взяться за эту грандиозную тему?
Когда древнегреческие философы задались вопросом об устройстве мира, они, конечно, понимали, что описанием и объяснением всего этого не достичь. И тогда был найден выход: мы не можем получить знание обо всем, но мы можем узнать, из чего мир "построен". Знание о "строительном материале" будет знанием обо всем. Последовали ответы: вода, воздух, огонь, неделимая частица - атом. Думаю, аналогичным путем стоит пойти и в нашем случае.
Зло внутри каждого
Было бы странно, если бы мы о причинах наших бед не догадывались. Названия болезней - базовых констант российского бытия известны хорошо: имперский статус страны, самодержавный характер государства, отсутствие у народа собственности, его неприученность иметь собственность и ею пользоваться. Мне, однако, кажется важным обратить внимание не только на содержание каждого из этих явлений по отдельности, но и на их внутреннюю взаимообусловленность и взаимосвязь. Такой подход позволит по-новому поставить вопрос о переходе общества в новое состояние. Я думаю, что причина нашего исторического "хождения по кругу" с постоянным воспроизводством одного и того же алгоритма общественного бытия заключается в том, что не осознано и соответственно не найдено способа изменить его содержание, преодолеть не каждую по отдельности, а всю совокупность устойчивых основ нашего бытия - империю, самодержавие и отсутствие собственности. И при их анализе нужно учитывать, что наряду со своим внешним по отношению к отдельному человеку бытием они обрели и "вторую природу" - бытие внутри каждого. Так, "империя" превратилась в "имперскость", а самодержавие сделалось "самодержавностью" - особым характером связей людей друг с другом. Что же до собственности как обладания чем-то, то она, укоренившись среди большинства народа в качестве своего инобытия - "бессобственности", стала "сверхсобственностью" у меньшинства и в обоих случаях привела к потере человеком самого себя.
Между константами российского бытия и их бытием в качестве человеческой идентичности есть система соподчинения. Империя требовала самодержавной формы правления и зависимости от властителя - требовала и от людей с собственностью, и от лишенных ее.
Конечно, константы и их проявления исторически менялись. Видоизменялась империя: в одном случае это была хозяйственная территориальная экспансия, в другом - продиктованное политическими выгодами завоевание, в третьем - присоединение к себе соседнего этноса по его доброй воле, в четвертом - территориальное включение в качестве приза за успешную оборонительную войну, в пятом - материализация судьбоносной идеи. Разной в этих случаях была и самохарактеристика россиян как имперского народа, их имперскость, разными были и олицетворяющие ее исторические фигуры.
Самодержавие как форма правления (единоначалие в управлении), возникнув в истории как одна из наиболее простых и в то же время эффективных форм решения простых задач, заложило основу традиции всей общественной жизни. В дальнейшем оно закрепилось, с одной стороны, в силу того, что было подчинено территориальной экспансии как доминантной государственной цели, а с другой - поскольку не допускало формирования независимых субъектов общественного развития, которые могли бы привести к смене самодержавного тренда (например, фигуры гражданина). Государственная самодержавность в то же время превратилась в самодержавность как качественную характеристику и оптимальную форму поведения индивида - главы семьи, рода, сообщества. Изначально она была эффективной, поскольку позволяла обеспечить выживание при неблагоприятных условиях хозяйствования и в суровой природе на большей части территории страны.
Крепость самодержавной империи могла быть гарантированно обеспечена только одним способом - отсутствием собственности у ее подданных. Только тот самодержец обладал всей полнотой власти, в руках которого если и не были сосредоточены рычаги управления всей собственностью, то он имел к ним легкий, гарантированный насилием доступ в любой момент и под любым предлогом. И если количество собственности в руках правителя и ближайшего к нему социального слоя в истории страны варьировалось, то для огромной массы низовых подданных ее отсутствие было качеством постоянным. Даже внутри общины, владевшей землей, постоянные ее переделы исключали появление собственника. Бессобственность стала третьей базовой константой российского бытия и серьезным пороком, составляющим часть идентичности россиян.
Нежелание понимать
В обозначенных компонентах российского общественного бытия есть одна важная особенность. В них нет (или почти нет) места праву как системе согласования интересов и стоящих за ними потребностей и способностей людей. По этой причине между людьми столь ничтожно доверие и столь велика зависть, столь развита коррупция как фермент человеческих связей, что открывает широкие возможности для зла. Зло и насилие, его частный случай, - еще один инвариант, в равной мере характеризующий империю (имперскость), самодержавие (самодержавность) и собственность (бессобственность).
Но и это еще не вся проблема. Зло как последнее звено "имперско-самодержавно-собственнической" цепи серьезно не рассматривается, ему не дается заслуженная оценка. Оно просто отодвигается на обочину общественной жизни и личностного сознания, и люди продолжают жить так, как если бы зла не было вовсе. Не в чести завет Варлама Шаламова: "Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее сто лет, а все плохое - двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов XIX и XX века".
Зло не замечается потому, что оно привело бы к пониманию того, что его порождает. И такое невнимание традиционно. У шаламовской позиции нет корней ни в русской философии, ни в философствующей классической литературе (возможно, лишь за исключением Лермонтова). Но Шаламов - на более чем столетие позже. В его время уже есть миллионы жертв Первой и Второй мировых войн. Миллионы жертв окутавшего страну большевистского морока. Ленинские расстрелы заложников и концлагеря Дзержинского, кровавые мясорубки и ГУЛАГ Сталина, новочеркасская бойня Хрущева и психушки Андропова. Все это, кажется, должно заставить кричать о признании и искоренении зла. Но ничего не происходит. В почете стабильность на негодных основах. И зюгановцы реанимируют ленинско-сталинскую идеологию, развернуты гонения на "Мемориал", звучат предложения вернуть статую на Лубянку, переименовать МВД в ВЧК, восстанавливать памятники "вождю народов".
Как возможно такое состояние умов? Откуда общественная позиция - делать вид, что ничего ужасного не случилось и покаяние не требуется? Может, за этим есть какая-то столь значимая "польза", что естественной реакцией "ужаснуться, покаяться, публично заречься от повторения" можно пренебречь? Хотел бы ошибиться, но, боюсь, необходимого осмысления и очищения нет потому, что качество человека неуклонно меняется в сторону зла.
Метаморфоза культуры
Мы все еще по старинке кичимся великой культурой. Но упоминать о ней стоит лишь тогда, когда она жива в каждом человеке, более того - в действиях государства. Как, например, ее императив - справедливость - согласуется с 50-кратным превышением доходов верхушки населения над его низами? С тем, что месячный доход "топа" превышает пенсию тысяч и Минфин "для общественного блага" вносит предложение лишить пенсии тех, кто еще работает? Неужели Александр Островский и Лев Толстой, повествующие об измене Катерины и Анны, меньше понимали в любви и верности, чем "общественные деятели", предлагающие исключить "Грозу" и "Анну Каренину" из школьной программы? Как совместить с культурой заботу одноименной государственной институции о всеобщем историческом единомыслии? Примеры реального бытия "культуры" в нашем Отечестве пребывают далеко за пределами их разумного понимания.
Впору вспомнить 20-е годы прошлого века, когда в соответствии с задачей создания советского варианта памяти о прошлом был, например, снят кинофильм по повести Пушкина "Капитанская дочка". В фильме "Гвардии сержант" ставилась задача "исправления" исторических ошибок, якобы присущих литературному произведению. Советский кинематограф как "великий исказитель" должен был "бороться" с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским "по линии изменения сведений, которые они сообщают". Так, например, ужас пушкинского Гринева перед стихией русского бунта не был актуален для новой эпохи. В фильме Гринев олицетворял политику дворянской экспансии и отправлялся в Белогорскую крепость для захвата вольных крестьянских земель, а в финале этот ничтожный и трусливый дворянчик становился любовником Екатерины II. Напротив, романтически-загадочный дворянин Швабрин становился правой рукой народного героя Пугачева и едва ли не идейным последователем Радищева. Он был демократичен, держал себя с народом запросто и просвещал Машу, читая ей сочинения французских материалистов. Старый Савельич оказывался одним из близких соратников Пугачева, а Гринев обнаруживал себя в качестве злодея до такой степени, что исполнял пляску над еще не остывшим трупом своего верного слуги.
Верно говорит Юрий Арабов об обмане, который ведет к утрате смысла жизни, и о том, что возвращаться к нему нации предстоит десятилетиями. К тому же в культуре, отмечает мастер, "обман подкреплен сознательным снижением всякого рода критериев. Наша попса, например, - одна из худших в мире. В ней специально занижается эстетический уровень, и это объявляется нормой. Так клану легче производить продукцию. Их мало, и это стоило им определенных усилий - прикормить дерьмом потребителя. А когда к дерьму привыкли, клан объявил дерьмо пирожными".
Давно ясно, что без целенаправленного включения культуры в ткань общественной жизни развитие невозможно. Но для изменения положения вещей нам, как всегда, чего-то не хватает.
* * *
И все же: почему зло стараются не замечать?
За ним базовые константы бытия. Как выходить из состояния империи, не развалив страны, думается мало и неохотно. О самодержавии (в контексте его сегодняшнего именования - ручного управления) не говорят, скажу так, из осторожной деликатности. Изменение состояния собственности-бессобственности не обсуждается не только в силу громадности этой проблемы, но и из-за отсутствия субъектов, способных такое произнести. В самом деле: кто из собственников в здравом уме на такое способен? К тому же, как правило, при отсутствии в системе личных ценностей понятий о чести, справедливости, достоинстве, свободе, сострадании и прочая, и прочая. Да и народу при таком повороте боязно сходить с траектории привычного круга, по которому движется столетиями: ведь что там, за поворотом, один Бог знает. А потому общий вердикт: хватит нам перестроек. И после одной еле вернулись в колею...
Сергей Никольский