Чернобыль. Быль
26 апреля исполняется 30 лет со дня аварии на Чернобыльской АЭС
Профессор Игорь ОСТРЕЦОВ руководил работами по ликвидации последствий этой катастрофы со стороны Министерства энергетического машиностроения СССР. Сегодня он делится с читателями "Труда" своим видением той трагической страницы истории советского мирного атома.
- Игорь Николаевич, как вы стали ликвидатором?
- В конце мая 1986 года было решено уже к октябрю снова запустить энергоблоки 1-й и 2-й Чернобыльской станции, и во всех причастных министерствах начали формировать подразделения для ремонта оборудования этих блоков. От нас в Чернобыль сначала поехал начальник главтехуправления - оценить ситуацию. Очень быстро вернулся и сказал министру, что больше туда не поедет даже под страхом увольнения. Встал вопрос, кого назначить. В министерстве желающих не нашлось. В итоге кто-то назвал министру мою фамилию. К тому времени я часто представлял интересы министерства в разных техкомиссиях, репутацию имел человека довольно удачливого и жесткого.
- Помните, как именно произошло ваше назначение?
- Оно было обставлено своеобразно. Ничего не подозревая, в 9 утра я пришел на работу в институт. Звонок. Секретарша Неуймина, первого замминистра, зовет: явиться в 10.00 на коллегию. Пришел, в президиуме сидит один Неуймин, а в зале директора и главные инженеры всех заводов и институтов. Неуймин, к моему удивлению, сажает меня рядом. А на столе у него приказ министра о моем назначении руководителем работ министерства на ЧАЭС. Неуймин зачитывает приказ, передает его мне и говорит: ну теперь давай ты сам. Встает и уходит. Все, что я нашелся сказать в ту минуту: чтобы к концу дня дали мне по сотруднику от заводов и НИИ для отъезда на ЧАЭС через три дня.
Бригадой из восьми человек мы вылетели на самолете Минэнерго в Киев и дальше на вертолете в Чернобыль. Вообще организация транспорта была превосходной. В одном из таких перелетов я познакомился в вертолете с академиком Флеровым. Он держался просто, был доступен, как большинство сильных интеллектов.
- На что больше делали упор, привлекая людей в зону: на патриотические чувства или на заработки?
- Как-то встретил знакомого с ЧАЭС, Евгения Громова, впоследствии главного инженера Балаковской АЭС. Спрашиваю: "Женя, сколько взял на этот раз на станции?" - имея в виду, сколько бэр радиации он получил. Смертельной, кстати, считается доза в 500 бэр. А он мне отвечает про рубли: "Шесть тысяч!" Я говорю: "И все живой?!"
Платили там действительно хорошо. У меня, замдиректора института, на основном месте работы была ставка 550 рублей в месяц. В первое время на станции применялся коэффициент увеличения основной ставки в 6 раз. Рабочий день был 6 часов, но фактически мы работали по 12. Поэтому ставка увеличивалась в 12 раз, плюс к коэффициенту добавлялась двойка за проезд до места работы - итого 14. Поэтому в месяц с учетом сохраненной зарплаты в институте я получал за 8 тысяч рублей. Сумасшедшие по тем временам деньги.
- Так вы миллионер?
- Если бы. С августа 1986-го коэффициенты начали падать. А в перестройку все деньги обнулились, пришлось бороться за чернобыльские компенсации. Несмотря на законы, каждую индексацию выплат приходится пробивать через суд. Все чернобыльцы судятся практически беспрерывно.
- Что увидели на станции, когда приехали, чем занимались?
- Первые месяцы там было очень тяжело. Приличные бытовые условия создали только для работников Минатома и членов правительственной комиссии. Для них на Днепр пригнали пароходы, пришвартовали их вне грязной зоны. А публика попроще, кто работал на станции постоянно, жила в самом Чернобыле, в детских садах и школах. И это было ужасно: на улице жара, все окна и двери закупорены, в комнате человек 20 на раскладушках впритык. Храпят во сне, стонут... Унитазики детские высотой сантиметров по 20-30, умывальнички где-то рядом с полом... Первую командировку я после 12 часов работы на станции практически не спал. Но в августе стало ясно, что в зону отчуждения никто никогда больше не вернется, и нас поселили в квартиры со всей мебелью, оставшейся от прежних жильцов, по два-три человека в квартиру. Кормили всегда отлично - овощи, фрукты, мясо.
Дозовый контроль был организован из рук вон плохо. Выдавались так называемые таблетки, они регистрировали полную дозу, набранную за время пребывания в зоне. Они часто терялись, и тебе просто выдавали новую. Обычно они терялись при переодевании, а переодевались мы очень часто. Идешь через санпропускник в любую сторону - переодевайся. Одежда была очень качественная, чистый хлопок, ее было сколько угодно.
Уровень загрязненности местности был разным. До сентября народу на станции было немного, мы располагались в административном корпусе 1-го и 2-го блоков ЧАЭС. Это было чистое место, уровень дозы там не превышал нескольких миллирентген в час. Но в сентябре нас перевели в корпус администрации 3-го и 4-го блоков, очень грязный. На многих дверях висели объявления, написанные фломастером на простой бумаге: "5 рентген в час", "20 рентген в час". Самым грязным было общее помещение турбогенераторов 3-го и 4-го блоков. Люди работали за свинцовыми экранами - со стороны 4-го блока облучение просто с ног сбивало.
- Там же были еще и армейские части?
- Им приходилось тяжелее всех. Из окон нашей комнаты в АК-2 я видел своими глазами, как они - в повседневной форме! - мели метлой грязные крыши вспомогательных сооружений вблизи станции. Вряд ли они мылись хотя бы по вечерам. Совершенно ужасным был пункт дезактивации транспорта, на полпути между станцией и Чернобылем. Там вырыли ямы и обложили их полиэтиленом - думали, что когда солдаты из брандспойтов будут мыть машины, этот полиэтилен удержит стекающую с них воду. Сколько мы ни ездили, ямы были одни и те же. А кроме автобусов с людьми там шли цементовозы на строительство саркофага, шли из самой грязной зоны. Дикая жара, солдаты с головой в плащ-палатках, респиратор на лице...
Сколько они так работали, я не знаю. Лиц не было видно. Сам пункт расположили недалеко от так называемого рыжего леса, того, что погиб в течение нескольких дней после катастрофы. "Рыжий лес" находился за каналом, по которому подводилась вода для охлаждения конденсаторов турбин, прямо напротив станции - именно туда лег первый выброс. Где-то осенью весь этот лес снесли бульдозерами и зарыли в песок. Техника постоянно обновлялась, поскольку в процессе работы она набирала очень большие дозы. Огромное, постоянно пополняемое кладбище техники располагалось недалеко от въезда в Чернобыль.
- Но не все же время вы там работали. А досуг?
- Досуг был однообразный и очень краткий. Первое время в столовых было красное сухое вино. Видно, "наверху" наслушались Высоцкого: "Истопник сказал, что "Столичная" очень хороша от стронция". Но вскоре спиртное запретили, и директиву истопника мы стали выполнять самостоятельно. В ход пошел самогон, доставляемый шоферами из окрестных деревень. Вечерами карты либо шахматы. К концу лета начали появляться артисты. Первым приехал Валерий Леонтьев, выступал в чернобыльском клубе. Он единственный был в самом Чернобыле. Народу собралось море, я не смог попасть в зал. Мы стояли на улице у заднего входа в клуб и общались с Валерой, когда он в перерывах выскакивал на улицу отдышаться.
К пуску 1-го блока готовилась площадь перед первым АБК, где памятник Ленину. Ее полностью вычистили и заасфальтировали заново. План был провести митинг с участием Горбачева, мы все очень ждали этого события. Но Михаил Сергеевич не приехал.
- Чернобыль поделил вашу жизнь на до и после. Что было после?
- Первое время отношение к нам было чрезвычайно уважительным. Это проявлялось во всем. Например, после первой поездки я поехал на машине по Москве и нарушил правила при выезде из переулка на улицу Горького. Меня тут же остановил милиционер. Я сказал, что только что приехал из Чернобыля, показал чернобыльский пропуск. Он меня тут же отпустил, сказав, чтобы я был осторожнее. И добавил: "В Москве-то ладно, вы главное там будьте поаккуратнее..."
Но время тогда шло быстро, и ликвидаторы так же быстро остались одни со своими бедами. Вот пример типичный. Жена моего товарища Валерия Волкова, Валентина, работала на ЧАЭС в одной из наладочных организаций. Утром 26 апреля она проводила детей в школу и отправилась на рынок: суббота, впереди праздники. А рынок этот в 900 метрах от 4-го блока, там уже прошел один из выбросов. Жителей об аварии никто не предупредил. Работали школы. Дети перед занятиями делали на улице зарядку. В итоге у Валентины тяжелейший рак, несколько операций, все за деньги. Это все миф о бесплатном лечении чернобыльцев. Анальгин дадут, а если нужно серьезное лечение - плати.
- Какие уроки надо извлечь из той трагической истории?
- Наш атомный проект шел в условиях предельной секретности, под контролем НКВД и лично Берии, предназначался прежде всего для военных целей. Для общественной критики места, естественно, не было, возможности свободного обсуждения внутри научной и технической общественности были ограничены. Решающим всегда было мнение высшего начальства. И это не всегда хорошо. А иногда - просто из рук вон плохо.
Валерий КУПЦОВ
Профессор Игорь ОСТРЕЦОВ руководил работами по ликвидации последствий этой катастрофы со стороны Министерства энергетического машиностроения СССР. Сегодня он делится с читателями "Труда" своим видением той трагической страницы истории советского мирного атома.
- Игорь Николаевич, как вы стали ликвидатором?
- В конце мая 1986 года было решено уже к октябрю снова запустить энергоблоки 1-й и 2-й Чернобыльской станции, и во всех причастных министерствах начали формировать подразделения для ремонта оборудования этих блоков. От нас в Чернобыль сначала поехал начальник главтехуправления - оценить ситуацию. Очень быстро вернулся и сказал министру, что больше туда не поедет даже под страхом увольнения. Встал вопрос, кого назначить. В министерстве желающих не нашлось. В итоге кто-то назвал министру мою фамилию. К тому времени я часто представлял интересы министерства в разных техкомиссиях, репутацию имел человека довольно удачливого и жесткого.
- Помните, как именно произошло ваше назначение?
- Оно было обставлено своеобразно. Ничего не подозревая, в 9 утра я пришел на работу в институт. Звонок. Секретарша Неуймина, первого замминистра, зовет: явиться в 10.00 на коллегию. Пришел, в президиуме сидит один Неуймин, а в зале директора и главные инженеры всех заводов и институтов. Неуймин, к моему удивлению, сажает меня рядом. А на столе у него приказ министра о моем назначении руководителем работ министерства на ЧАЭС. Неуймин зачитывает приказ, передает его мне и говорит: ну теперь давай ты сам. Встает и уходит. Все, что я нашелся сказать в ту минуту: чтобы к концу дня дали мне по сотруднику от заводов и НИИ для отъезда на ЧАЭС через три дня.
Бригадой из восьми человек мы вылетели на самолете Минэнерго в Киев и дальше на вертолете в Чернобыль. Вообще организация транспорта была превосходной. В одном из таких перелетов я познакомился в вертолете с академиком Флеровым. Он держался просто, был доступен, как большинство сильных интеллектов.
- На что больше делали упор, привлекая людей в зону: на патриотические чувства или на заработки?
- Как-то встретил знакомого с ЧАЭС, Евгения Громова, впоследствии главного инженера Балаковской АЭС. Спрашиваю: "Женя, сколько взял на этот раз на станции?" - имея в виду, сколько бэр радиации он получил. Смертельной, кстати, считается доза в 500 бэр. А он мне отвечает про рубли: "Шесть тысяч!" Я говорю: "И все живой?!"
Платили там действительно хорошо. У меня, замдиректора института, на основном месте работы была ставка 550 рублей в месяц. В первое время на станции применялся коэффициент увеличения основной ставки в 6 раз. Рабочий день был 6 часов, но фактически мы работали по 12. Поэтому ставка увеличивалась в 12 раз, плюс к коэффициенту добавлялась двойка за проезд до места работы - итого 14. Поэтому в месяц с учетом сохраненной зарплаты в институте я получал за 8 тысяч рублей. Сумасшедшие по тем временам деньги.
- Так вы миллионер?
- Если бы. С августа 1986-го коэффициенты начали падать. А в перестройку все деньги обнулились, пришлось бороться за чернобыльские компенсации. Несмотря на законы, каждую индексацию выплат приходится пробивать через суд. Все чернобыльцы судятся практически беспрерывно.
- Что увидели на станции, когда приехали, чем занимались?
- Первые месяцы там было очень тяжело. Приличные бытовые условия создали только для работников Минатома и членов правительственной комиссии. Для них на Днепр пригнали пароходы, пришвартовали их вне грязной зоны. А публика попроще, кто работал на станции постоянно, жила в самом Чернобыле, в детских садах и школах. И это было ужасно: на улице жара, все окна и двери закупорены, в комнате человек 20 на раскладушках впритык. Храпят во сне, стонут... Унитазики детские высотой сантиметров по 20-30, умывальнички где-то рядом с полом... Первую командировку я после 12 часов работы на станции практически не спал. Но в августе стало ясно, что в зону отчуждения никто никогда больше не вернется, и нас поселили в квартиры со всей мебелью, оставшейся от прежних жильцов, по два-три человека в квартиру. Кормили всегда отлично - овощи, фрукты, мясо.
Дозовый контроль был организован из рук вон плохо. Выдавались так называемые таблетки, они регистрировали полную дозу, набранную за время пребывания в зоне. Они часто терялись, и тебе просто выдавали новую. Обычно они терялись при переодевании, а переодевались мы очень часто. Идешь через санпропускник в любую сторону - переодевайся. Одежда была очень качественная, чистый хлопок, ее было сколько угодно.
Уровень загрязненности местности был разным. До сентября народу на станции было немного, мы располагались в административном корпусе 1-го и 2-го блоков ЧАЭС. Это было чистое место, уровень дозы там не превышал нескольких миллирентген в час. Но в сентябре нас перевели в корпус администрации 3-го и 4-го блоков, очень грязный. На многих дверях висели объявления, написанные фломастером на простой бумаге: "5 рентген в час", "20 рентген в час". Самым грязным было общее помещение турбогенераторов 3-го и 4-го блоков. Люди работали за свинцовыми экранами - со стороны 4-го блока облучение просто с ног сбивало.
- Там же были еще и армейские части?
- Им приходилось тяжелее всех. Из окон нашей комнаты в АК-2 я видел своими глазами, как они - в повседневной форме! - мели метлой грязные крыши вспомогательных сооружений вблизи станции. Вряд ли они мылись хотя бы по вечерам. Совершенно ужасным был пункт дезактивации транспорта, на полпути между станцией и Чернобылем. Там вырыли ямы и обложили их полиэтиленом - думали, что когда солдаты из брандспойтов будут мыть машины, этот полиэтилен удержит стекающую с них воду. Сколько мы ни ездили, ямы были одни и те же. А кроме автобусов с людьми там шли цементовозы на строительство саркофага, шли из самой грязной зоны. Дикая жара, солдаты с головой в плащ-палатках, респиратор на лице...
Сколько они так работали, я не знаю. Лиц не было видно. Сам пункт расположили недалеко от так называемого рыжего леса, того, что погиб в течение нескольких дней после катастрофы. "Рыжий лес" находился за каналом, по которому подводилась вода для охлаждения конденсаторов турбин, прямо напротив станции - именно туда лег первый выброс. Где-то осенью весь этот лес снесли бульдозерами и зарыли в песок. Техника постоянно обновлялась, поскольку в процессе работы она набирала очень большие дозы. Огромное, постоянно пополняемое кладбище техники располагалось недалеко от въезда в Чернобыль.
- Но не все же время вы там работали. А досуг?
- Досуг был однообразный и очень краткий. Первое время в столовых было красное сухое вино. Видно, "наверху" наслушались Высоцкого: "Истопник сказал, что "Столичная" очень хороша от стронция". Но вскоре спиртное запретили, и директиву истопника мы стали выполнять самостоятельно. В ход пошел самогон, доставляемый шоферами из окрестных деревень. Вечерами карты либо шахматы. К концу лета начали появляться артисты. Первым приехал Валерий Леонтьев, выступал в чернобыльском клубе. Он единственный был в самом Чернобыле. Народу собралось море, я не смог попасть в зал. Мы стояли на улице у заднего входа в клуб и общались с Валерой, когда он в перерывах выскакивал на улицу отдышаться.
К пуску 1-го блока готовилась площадь перед первым АБК, где памятник Ленину. Ее полностью вычистили и заасфальтировали заново. План был провести митинг с участием Горбачева, мы все очень ждали этого события. Но Михаил Сергеевич не приехал.
- Чернобыль поделил вашу жизнь на до и после. Что было после?
- Первое время отношение к нам было чрезвычайно уважительным. Это проявлялось во всем. Например, после первой поездки я поехал на машине по Москве и нарушил правила при выезде из переулка на улицу Горького. Меня тут же остановил милиционер. Я сказал, что только что приехал из Чернобыля, показал чернобыльский пропуск. Он меня тут же отпустил, сказав, чтобы я был осторожнее. И добавил: "В Москве-то ладно, вы главное там будьте поаккуратнее..."
Но время тогда шло быстро, и ликвидаторы так же быстро остались одни со своими бедами. Вот пример типичный. Жена моего товарища Валерия Волкова, Валентина, работала на ЧАЭС в одной из наладочных организаций. Утром 26 апреля она проводила детей в школу и отправилась на рынок: суббота, впереди праздники. А рынок этот в 900 метрах от 4-го блока, там уже прошел один из выбросов. Жителей об аварии никто не предупредил. Работали школы. Дети перед занятиями делали на улице зарядку. В итоге у Валентины тяжелейший рак, несколько операций, все за деньги. Это все миф о бесплатном лечении чернобыльцев. Анальгин дадут, а если нужно серьезное лечение - плати.
- Какие уроки надо извлечь из той трагической истории?
- Наш атомный проект шел в условиях предельной секретности, под контролем НКВД и лично Берии, предназначался прежде всего для военных целей. Для общественной критики места, естественно, не было, возможности свободного обсуждения внутри научной и технической общественности были ограничены. Решающим всегда было мнение высшего начальства. И это не всегда хорошо. А иногда - просто из рук вон плохо.
Валерий КУПЦОВ