О моей войне никто не знает

Сотню тетрадей "о России" написала кировчанка Н.С. Ардашева, в тетрадях этих - вся ее жизнь. И война, конечно...
"Дорогому единственному внуку посвящаю, - напишет она своим строгим угловатым почерком на серой обложке тоненькой школьной тетради. - Игорек! Я решила написать тебе о прожитом. Мне больно, что я стала такой немощной и не могу помогать вам. Но я рада, что пока еще слышу, вижу и голова светлая, хотя и часто болит. Я прочла за последние годы множество мемуаров - в них судьба великих и самых лучших людей. А моя жизнь пусть останется в этих тетрадках, внучек. Сохрани их и прочитай, если найдешь время..."
Она сидит, тяжело опершись о стол, и лепит непослушными пальцами вареники с картошкой. На кухне остро пахнет бальзамом Биттнера и валосердином. Вчера трижды приезжала неотложка - сердечные приступы усмиряли. Примчалась из Нижнеивкино встревоженная дочь, она тоже врач: "Мама, тебе совсем плохо. Умоляю, едем в стационар. Нужны капельницы, доктора, режим, диета. Отоспишься, наконец".
"Зачем спать? - глядит на меня строго Нина Сысоевна. - В могиле отосплюсь. А пока все ночи мои. Иной раз лежу и думаю: зачем я так долго живу? Старость - страшная наука. Все разумеешь и ничего не можешь сделать. Если бы я что-то могла, разве кто-то усадил бы меня за писанину? В сотне моих тетрадей вся моя жизнь. И жизнь моей родины. Вон сейчас писатели-поэты пишут о войне. А про мою войну никто не знает. Прожила в землянках, в окопах, сколько видела смертей, по минным полям ходила, а в военном билете одна только запись: младший лейтенант. Да еще юбилейная медаль к 50-летию Победы. И все. Мне 79 лет. Сил осталось только слушать радио и смотреть телевизор - Соловьева, Гордона. Да еще молиться Богу. Сколько всего странного на этой земле. Но люди тянутся друг к другу - свои к своим..."
"ДВОЙНАЯ" СИРОТА
Одуряющий запах горячих ватрушек с картошкой и творогом, лимонный тряпичный абажур над старенькой лампой, стопка растрепанных книжек со сказками и отцовская шинель, отдающая дешевым табаком, - это ее, Ниночкино, детство. Зуевский район, родина художников Васнецовых. Деревенька Гребени в 30 дворов и в каждом - Гребеневы.
"Какой-то лешой посмеялся, выстроил дома там, где реки нет", - ругались гребеневские старухи, но из деревни не уезжали. Сысоя Гребенева, Нининого отца, убили на Троицу в драке, когда трое его ребятишек были совсем крошечными. У матери вскоре отнялись ноги. Вся деревня их жалела. А они плакали. Кажется, они плакали все детство - кудрявые хорошенькие "сысоевские" сиротки в застиранных байковых платьицах. Вместо колыбельных на ночь им рассказывали страшилки про то, как в соседней деревне кто-то умер с голоду, "упал на улице и опух сразу же". Но они, Гребеневы, жили с коровой, отдавали стране, как попросит, молоко и мясо и жутко сердились на местного попа, который обходил со своей "продразверсткой" гребеневские избы. В тридцатых полдеревни уехало в Украину за лучшей долей, да вскорости вернулись поникшие - никому они там не нужны. В колхоз записались все 30 дворов: мужики, разумеется, стали начальниками, а на земле работали одни бабы и дети. И так до самой войны, до 41-го года.
22 июня сажали капусту в соседней деревне. Приехал мужик на лошади, сказал, что напали фашисты. А Ниночка Гребенева была такая умница, такая старательная. Она больше всего боялась, что из-за войны запретят ходить в школу. Но им не запретили. А в их классе вскоре появились эвакуированные - ленинградцы. Красивые тоненькие девочки, вывезенные из блокадного города, вытаскивали во двор алюминиевые кастрюльки и часами варили куклам суп из сорняков, веточек и глины. Когда куклы "ели", девочки напряженно смотрели на них и облизывались. А еще у них водились конфеты в блестящих обертках. Ленинградские давали деревенским откусить немножко сладкой помадки и дарили фантики. Нина, совсем большая девочка, складывала бумажки в картонную коробочку - ей нравились "городские подарки".
ГОРОДСКАЯ КОЛБАСА
В Киров, в медучилище, Нину Гребеневу отправили по направлению эвакуированного на вятскую землю харьковского спиртзавода. Нина обрадовалась: она хотела выучиться на фельдшера, чтобы ходить по деревням, лечить людей и есть сливочное масло и сметану, которыми станут с ней расплачиваться благодарные пациенты.
Но гребеневских девчонок приняли на лаборантское отделение, а через пять месяцев и вовсе отправили на Каринстрой - добывать торф для страны. Они сбегали оттуда - от грязи и матюгов, потом возвращались, потом учились - тощие, больные. Картофельные очистки - на завтрак, горсточка заварихи - на обед. Правда, здесь, в городе, Нина впервые попробовала в заводской столовой сосиски, и городская колбаса пришлась ей по вкусу. А настала пора распределяться на работу - шустрые кировчанки заняли все хорошие места. Нине говорят - езжай в район. Она ревет: "Я уж в навозе-то нажилась". Ладно, говорят, поедешь в большой город. Шутили так...
Поезд шел в неведомом направлении мимо вырубленных и пожженных лесов и полей, вздыбившихся от железа. На Московском вокзале в Ленинграде среди рева и крика вятские девчонки прожили неделю, потом их увезли в Новоржевский район. В деревне Манушкино, которую немец не спалил, потому что спряталась она в лесах, был свой госпиталь: в одном бараке - сыпняк, в другом - брюшной тиф, в третьем - хирургическое отделение. Темнота - глаз выколи. Вместо лампы - стреляные гильзы. Тараканы ползают, клопы едят, мыши голодные пищат. Молодым фельдшерицам и лаборанткам приходилось мотаться по командировкам - прививать оспу, сидеть на военных комиссиях, осматривать возвращавшихся из лесов партизан. Адрес Нинин звучал так: бункер № 1, немецкая землянка на 18 человек. По вечерам уставшие девчонки пили кипяток и вспоминали войну, и память их была страшна, и жизнь была похожа на конвейер, на котором некогда отвлекаться, иначе останешься без рук и без ног.
Через год Нина приехала в отпуск в Гребени. Мама положила ее на печку согреться, а ту трясет - аж одеяло сваливается. Малярия... Тогда в Новоржевске и окрестностях повальная была малярия, весь райздрав выкосило. А у Нины отпуск две недели. Так и уехала недолеченная, и домой потом вернулась "умирать". Но в Кирове в малярийном пункте ее вылечили спиртом с сиренью и направили работать в детское отделение инфекционной больницы. Был август 47-го года. В ее трудовой книжке сделали очередную запись. А "уволена по собственному желанию" написали только в 1978-м, через 31 год.
ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
Евгений Филиппович Ардашев был несомненный герой. Прошел две войны, в 22 года вернулся с Финской седой, без единого зуба во рту и сразу - под пули Отечественной. Образование плохонькое, ремесленное училище. И всю мирную жизнь работал он потом мастером производственного обучения, жутко стесняясь, что "никаких академиев не закончил". Награды свои никогда не надевал, почетные грамоты, наверное, десятка три, прятал в особую папку в шкаф и самой большой своей победой считал, что очаровал в 48-м году красавицу Нину Гребеневу.
Они жили как в сказке - долго и счастливо. Беда набросилась как бешеная собака из-за угла. Когда Евгений Филиппович умирал от рака, мучительно, в страшной боли, тишайшая и нежнейшая его Ниночка ругалась с врачами и грозилась увезти мужа хоть на Луну, чтобы тамошние лунные онкологи его спасли. Они жили в Нижнеивкино, у волшебных источников, и дочь их Светлана была врачом, и к нему привозили разных светил и кололи наркотики, чтобы боль хоть немного смягчилась, не терзала так. А он смолил одну сигарету за другой и все просил: "Расскажи, Нинуш, как мы с тобой жили. Хорошо ведь жили?"
Нина Сысоевна и теперь по привычке с ним разговаривает. "Вот, - говорит, - Женечка, что-то смерть моя задержалась. Я ведь три раза умирала: в седьмом классе попала на реке в воронку, потом сепсис был, а в третий раз здесь, в Кирове, инфаркт перенесла. И ничего, опять выкарабкалась. С кардиостимулятором, но живу. Зачем живу, Женечка? Прошла войну наравне со всеми, ничего кроме записи "младший лейтенант медицинской службы" не получила. Пенсию поначалу заработала - смех сказать: 38 рублей! Квартиру мы с тобой, Женечка, сам знаешь, какую нажили - комната на окраине семнадцать метров. Да и то я в нее квартирантов пускала, чтобы хоть как-то концы с концами свести. Ребята из мединститута у меня жили - парни хорошие, руки золотые. Теперь в какую больницу не приду, так там бывшие мои квартиранты как завидят: "Давай, баб Нин, без очереди заходи!" - врачи все стали, а добро не забывают. А жизнь? Пенсию-то мне, конечно, выровняли, две тысячи сделали, как у всех. Зайдешь в магазин, осмотришь витрины, как в музее. Гляди и ничего не трогай. С самого рождения у меня так, Женечка: гляди и ничего не трогай..."
И остаются у бабушки Нины Ардашевой только ее "мемуарные" тетради. Из лучших подарков - блокнот да ручка. Она пишет про врачей, про свою деревню, про Ленинград, про Северный Кавказ, про весну и про лошадей. А еще про Пушкина и Булгакова, которых боготворит. И, конечно, про войну, про Гребени свои, куда вернулись в 45-м только трое: один без руки, другой без ноги, третий туберкулезный. А у одноглазого председателя Левони сформировался гарем солдаток, все рожали от него. У Левони образование два класса, зато есть патефон и велосипед. И, когда к нему начальство из города приезжало, он резал поросенка и ставил на стол самогон. От запаха жареного мяса кружилась голова и деревенские дети стояли у дверей и облизывались. Они говорили: "Проклятый Левоня!" - а надо было говорить: "Проклятая война!"
... Приезжает день-через день внук Нины Сысоевны, Игорь, он тоже врач: давление померяет, суп сварит, пол примоет и опять убежит. А бабушка остается. Со своими картинами на стенах, где деревня ее нарисована - с рябинками да стожками, со своими книгами в глянцевых переплетах, со стареньким микроскопом, в который почти ничего уже не видит своими слабыми глазами. Ей не нравятся искусственные цветы, но в последнее время почему-то только их и дарят, может, считают, что так практичнее. Ей непонятно, почему в Калининграде - по телевизору показали! - коров кормят шоколадом, чтобы они давали необычное молоко. Коровы-арийки. Красивые. Коровы улыбаются. Доярки улыбаются. И только дети шоколада не видят - не пускают детей на ферму. Нина Сысоевна пишет об этом непорядке президенту. Пишет губернатору. Пишет депутатам. Вся ее жизнь - как работала "на торфу" в Каринке, таскала бревна в Вересниках, сажала картошку на Октябрьском проспекте, ухаживала за ранеными в госпитале, встретила победу среди виселиц и минного поля, ходила по партизанским тропам - вся ее жизнь в этих посланиях. "Я знаю, что мои воспоминания никому не нужны, что я тяжелобольной человек, да вдобавок ко всему - никто. Я даже не участник войны. Живу благодаря дочери и внуку, вся пенсия уходит на лекарства. Мне больно видеть, что нас, стариков, все ненавидят, потому что все помешаны на деньгах. А я дружу с совестью и Богом, жила надеждой, работала день и ночь - некогда было над жизнью думать. А сейчас и подумала бы, да силы никакой нет: пока постель заправляю, три таблетки приму. Все мне несут готовенькое, а человеку, оказывается, совсем ничего не надо. В одном я только виновата: что родилась на этот свет и все еще живу. И сколько всего пришлось перевидеть на своем веку, я записываю в тетрадки. Когда меня не будет, вы откроете их и скажете: "Вот смешная бабушка, что придумывала". Прочитаете и улыбнетесь..."